18 ноября 2016 года в Патриаршей и Синодальной резиденции в Даниловом монастыре Предстоятель Русской Православной Церкви встретился с журналистами, регулярно освещающими его деятельность, и ответил на их вопросы.
— Ваше Святейшество! Корреспондент ТАСС Августа Яковлева. Вы задали очень интенсивный темп в своем служении. У вас постоянные перелеты, совещания, на которых принимаются важные решения. Как Вам удается сохранять такой ритм? Может, есть какие-то секреты? Как Вы питаетесь, как отдыхаете, как проводите свободное время? Не могли бы об этом рассказать?
— Со свободного времени начну. Свободного времени — в том понимании, в котором оно у меня было раньше, как, наверное, в жизни любого человека, —такого свободного времени нет. Объясню почему: потому что Патриарх совмещает несколько важных служений. Для некоторых, в первую очередь, видно общественное, административное служение Патриарха, потому что Церковь наша — это огромный организм, и административная работа, конечно, забирает очень много времени. Но если бы только она, то, конечно, было бы и свободное время. Но ведь Патриарх достаточно часто обращается к людям публично — минимум раз в неделю, иногда чаще, а иногда и несколько раз в неделю, особенно во время поездок. Патриарх должен передавать людям какие-то мысли, должен людей к чему-то призывать. Невозможно говорить об одном и том же, невозможно повторяться. Нужно говорить что-то новое, и говорить так, чтобы это вызывало, по крайней мере, заинтересованное внимание со стороны людей.
А чтобы было так, нужно жить в стихии определенных мыслей и идей, нужно читать, нужно думать, нужно молиться. Поэтому то, что я делаю как Патриарх, я отношу полностью на счет неизреченной Божией милости. Когда я говорю, что для меня очень важно богослужение, то это не фигура речи — это реальность, потому что во время богослужений я и молюсь, и думаю. Может быть, с одной стороны, это физически непросто — богослужения у нас длительные, как вы знаете, и одежды Патриаршие нелегкие. Но, с другой стороны, это единственная возможность сконцентрироваться, подумать, помолиться.
Поэтому богослужение — это, наверное, и есть мое «свободное время». А все остальное уходит на чтение очень большого количества документов, на общение с людьми, на решение многих и многих технических вопросов, —условно говоря технических, если принять во внимание масштабы деятельности.
Возвращаясь к вашему вопросу, скажу: все то, что со мной происходит, — это для меня свидетельство Божией милости и, в минимальной степени, результат моих собственных усилий. Господь дает силы, и я делаю то, что должен делать. Причем понимаю, что если я в какой-то момент вдруг начну давать себе слабину, то Господь многое отнимет. Это действительно так, это то, что на самом деле в моей жизни происходит.
— Может быть, Вы спортом занимаетесь?
— Я в свое время занимался спортом. Это, может быть, помогало и помогает, потому что какие-то качества — главное, волевые, — спорт развивает. Поэтому я всегда говорю, обращаясь к молодежи: занимайтесь спортом. Спорт развивает волевые навыки, он учит человека управлять своим временем, самим собой, преодолевать трудности, идти на какие-то разумные риски. Вот это все спорт дает. Но я уже очень давно не занимаюсь спортом. Однако очень большое внимание я уделяю ходьбе. Я стараюсь ходить, быстро ходить, и в это время о чем-то размышлять или по телефону говорить. Очень рекомендую всем.
Кстати, к вопросу о здоровье. Некоторые используют диеты, чтобы похудеть и так далее. Никогда никаких диет не придерживался и всем советую: если хотите похудеть, помните, что человек худеет, когда количество растрачиваемых калорий превышает количество приобретаемых. Вот и все. Все очень просто. Когда нет времени на ходьбу, я начинаю полнеть. Когда я берусь, что называется, за голову и начинаю понимать, что нужно что-то делать, чтобы сбросить вес, я просто увеличиваю количество физической нагрузки. И, уверяю вас, такое очень естественное для организма дело, как ходьба, является, на мой взгляд, лучшим физическим занятием. Не знаю, может быть, кто-то из профессиональных спортсменов скажет, что это не так, но я по опыту знаю, что это так, и всех призываю ходить. Теперь можно еще и с палками ходить — есть такое увлечение, Nordic walking. Вот я и хожу с палками.
— Ваше Святейшество, «Россия сегодня», Ольга Липич. Вы недавно подписали документ, который был назван обращением о запрете абортов. Не могли бы Вы подробнее разъяснить свое отношение к этой теме?
— Да, конечно. Я уже не буду говорить о таких прописных истинах, что практически каждая традиционная религия не допускает аборта. И не только монотеистические или восточные религии, но даже язычество. Помните, в клятве Гиппократа исключается употребление абортивных средств. Язычники не допускали этого! То есть это представление всегда присутствовало в человеческой истории, в человеческой культуре. И вот наступило время, когда вдруг сказали, что это совсем не так, что можно без зазрения совести совершать аборты; более того, что государство должно этому содействовать. Аборты в нашей стране разрешили в 1920-е годы. Ну, а какой была тогда цена человеческой жизни? Никакой. Нужны были тракторы, а не люди. Казалось, что население избыточное, уровень жизни невысокий, необходима индустриализация и т.д. Может быть, столь ясно эти идеи еще не сформулировали, но уже решили, что страна вступает на другой уровень своего исторического бытия, и меньше всего заботились о матерях и о детях. Следует также принять во внимание, в каких условиях совершались тогда аборты, каким был уровень медицины, какая колоссальная смертность среди женщин! Большинство совершивших аборты не могли потом родить, но государство на это шло, — и это в России, где аборт считался абсолютным злом! Конечно, это было еще и насилие над нравственным чувством народа.
Сегодня у нас прилагаются большие усилия, чтобы увеличить количество населения. В частности, выплачивается материнский капитал — очень хорошее дело, которое я полностью поддерживаю. И результаты уже есть, но ведь они микроскопические. Число официально совершаемых абортов многократно ниже реального (некоторые говорят три миллиона в год, другие пять, подсчитать невозможно), но сокращение числа абортов хотя бы на миллион в год привело бы к увеличению населения на 10 миллионов за 10 лет, — если говорить не о духовной, не о нравственной, а о социально-экономической составляющей.
Настало время, когда мы должны вернуться к пониманию того, что аборт — во-первых, грех, во-вторых, просто надругательство над женщиной. Нет ни одной женщины, которая бы не переживала аборт как тяжелейший момент своей жизни. Мне приходилось принимать исповедь, и я знаю, с каким чувством некоторые женщины всю жизнь каются об одном и том же. Даже если скажешь: «Вы об этом уже говорили, вы уже приносили покаяние», — отвечают: «Нет, у меня совесть нечиста, и, наверное, до конца дней я буду от этого страдать».
И вот что предлагается. Когда мне предложили подписать петицию, я, конечно, подписал, потому что Церковь — против абортов. Но мы по земле ходим, у Церкви совершенно реалистическая повестка дня в диалоге с государством, и мы понимаем, что в настоящий момент просто взять и запретить невозможно. К идее исключения абортов из нашей жизни нужно подходить с точки зрения возможностей сегодняшнего дня. Прежде всего необходимо исключить аборты из системы общеобязательного медицинского страхования.
Почему это нужно? Да потому что если государство говорит: «Это ваше личное дело», то тем самым оно подчеркивает свое негативное отношение к аборту. Никто же не позволяет алкоголикам и наркоманам приобретать спиртное и наркотики за счет страховки, — такого не бывает, потому что это зло, это вред. А вот аборты мы, стало быть, покрываем общей страховкой.
Есть абсолютно ложный аргумент, который, тем не менее, повторяют постоянно: если мы выведем из системы ОМС совершение этих манипуляций, то мы подтолкнем наших женщин к совершению нелегальных абортов. Почему? Разве нелегальные аборты бесплатные? Назовите мне хоть одного совершителя нелегальных абортов, который это сделает бесплатно. И, в первую очередь, конечно, по медицинским и некоторым социальным показаниям, хотя к социальным показаниям я отношусь очень сдержанно и даже, я бы сказал, негативно.
Медицинские показания — это другой разговор. Впрочем, приведу пример из истории нашей семьи. Моей маме было уже 40 лет, когда она стала ожидать третьего ребенка. И врачи ей сказали (это было послевоенное время, организм у женщин, конечно, был ослаблен): вам категорически необходимо сделать аборт, иначе умрете либо вы, либо ребенок. А отец — священник, и представляете, какая дилемма! Тогда папа решил поехать вместе с мамой к нашему духовнику — старцу Серафиму Вырицкому. Сейчас он уже причислен к лику святых, а тогда он был просто монахом, жившим на покое в Вырице под Ленинградом. Они приехали, старец их выслушал и очень кротко и спокойно сказал: «Идите и рожайте». Всё, это было окончательным решением. Родилась девочка совершенно здоровая. Может быть, и этот личный опыт, опыт нашей семьи, тоже убедил меня в том, сколько человеческих жизней, возможно, потеряно из-за неправильных советов врачей, из-за ложно понятых трагических обстоятельств.
Другими словами, настало время, когда мы все вместе должны очень серьезно работать над тем, чтобы количество абортов радикально уменьшилось. Думаю, вывод абортов из системы обязательного медицинского страхования был бы первым правильным шагом, на чем сейчас Церковь и настаивает.
— «Аргументы и факты», Юлия Тутина. В этом году впервые после более чем многовекового перерыва должен был состояться Всеправославный Собор. К нему готовились несколько десятилетий, однако на Крит не приехали представители всех Поместных Православных Церквей. Что же дальше?
— Действительно, от Собора многого ожидали. Было очень важно, чтобы документы, подписанные на нем, содействовали укреплению православного единства и роли Православной Церкви в мире. Но в подготовке Собора были допущены ошибки. Наша Церковь приняла в первом чтении все подготовленные к Собору проекты, несмотря на то, что имела по некоторым из них возражения. Позже мы передали целый ряд важных поправок, как, кстати, и несколько других Церквей. К сожалению, наши поправки были отвергнуты. Это первое, что вызвало разочарование. Но может быть, мы бы справились с ним и попытались добиться внесения поправок уже в ходе самого Собора, если бы не возникли новые обстоятельства, которые нельзя было игнорировать. В ходе предыдущих Соборов, даже Вселенских, нередко происходило разделение, раскол Церквей. Именно потому главным условием нового Собора было принятие только единогласных решений — именно так мы могли продемонстрировать православное единство. Как этого можно было достичь, когда Сербская Церковь предложила отложить Собор, а Болгарская, Антиохийская и Грузинская отказались ехать на Крит? Наше предложение решить проблему, собрав Всеправославное совещание непосредственно перед собором, было Константинопольским Патриархатом отклонено. Тогда, чтобы не допустить разделения, которого мы так опасались, нами было принято решение не ехать на Крит. Тем не менее, мы с уважением относимся к состоявшемуся собору, внимательно изучаем принятые им документы, отношение нашей Церкви к которым в конечном итоге вынесет Архиерейский Собор. Мы воспринимаем критскую встречу как часть соборного процесса, как этап на пути к Всеправославному Собору.
— Можно продолжить внешнюю линию? «Комсомольская правда», Елена Чинкова. Вы ездили в Лондон, отношения с которым у нас прохладные, сейчас посетите Париж, куда отменил свой визит Владимир Путин. Как Вы считаете, может ли духовная дипломатия помочь там, где тяжело политикам и светским дипломатам? Может быть, тогда пора посетить и Соединенные Штаты?
— Вы знаете, Церковь не участвует в политическом диалоге, и, я думаю, неправильно возлагать на Церковь какие-то обязанности, как это было в советское время, и ожидать какого-то участия в политике: что приедет Патриарх, встретится, скажет что-то такое, чего наши политики не сказали. Но Церковь несомненно содействует установлению сердечных отношений между людьми. Я всегда говорю: диалог политиков — это диалог на уровне интеллекта; диалог между бизнесменами — на уровне желудка и кармана; а диалог между Церквами — это диалог на уровне сердца, так же, как и диалог в сфере искусства. Это особый язык, и даже когда политические обстоятельства работают на разделение, даже когда экономические обстоятельства создают стены в виде разного рода санкций и т. д., диалог между сердцами — вне всех этих ограничений. И Церковь, конечно, должна содействовать тому, чтобы человеческий, сердечный, если хотите, гуманистический диалог, я уж не говорю о чисто религиозном диалоге, продолжался, и чтобы люди все больше и больше осознавали недопустимость создания границ в нашем таком маленьком мире, в том числе при помощи политических, экономических и прочих средств. Перед миром стоит много проблем, которые сегодня можно решать только сообща, — да и почти все проблемы можно решить только сообща. Вот почему очень важно, чтобы недоразумения в политической сфере не разрушали потенциал человеческого общения. Дай Бог, чтобы Церковь способствовала разрушению стен и ни в коем случае не помогала воздвигать эти стены между людьми, между народами, между государствами.
— Павел Коробов, газета «Коммерсант». Как Вы считаете, что самое важное Вам удалось сделать за период Вашего Патриаршества?
— Не знаю, нужна ли формальная статистика, но если брать с 2009-го по январь 2016 года, то на 5 тысяч храмов увеличилась наша Церковь, на 10 тысяч выросла численность духовенства, на 122 увеличилось количество монастырей. Количество епархий в 2009 году — 159, сегодня — 296. И численность епископата — 200, а сегодня — 361.
Это сухие цифры, а теперь о том, что по сути происходит на данном этапе нашей церковной жизни.
Каждый этап был отмечен очень важными достижениями. Если говорить о периоде Патриарха Алексия I и Патриарха Пимена, то главное, что Церковь тогда выжила. Да, она сузилась до шести тысяч с небольшим приходов, до шестнадцати монастырей, но она выжила. Более того, именно тогда сформировался епископат, способный вести реальный диалог с властями и внешним миром, епископат, у которого был очень редкий для того времени опыт международной работы, работы за рубежом. И если бы этого периода не было, то не знаю, что было бы к 1991 году, не знаю, что бы от Церкви осталось. И вы помните, как тогда, в начале 90-х, на нас хлынули полчища разного рода сектантов, миссионеров. Они были уверены, что сейчас возьмут всю Россию, ведь им казалось, что здесь духовный вакуум. Но они столкнулись с этим духовенством и епископатом, которые насмерть встали, обороняя наш народ от этой агрессии. Церковь все-таки существовала, ведь очень много людей было крещено, — даже в советское время в Ленинграде количество крещаемых детей доходило до сорока процентов. И, конечно, народ видел, что существует Церковь. На Пасху в храм ходили, яйца красили, куличи освящали — ведь все же связь с традицией оставалась. Поэтому, когда вся эта, простите, орда на нас двинулась, народ противостал. Более того, местные руководители, вчерашние секретари райкомов, говорили: «Нет, это не наше. Нет, мы будем протиев этого». Этого сопротивления никогда бы не было, если бы не сложный период Патриаршества Алексия I и Пимена, и поэтому я с глубочайшей благодарностью отношусь к подвигу служения духовенства в то время, — как, наверное, и все мы должны относиться.
Ну, а потом наступил период Святейшего Патриарха Алексия II. Открылись новые возможности, стали строиться храмы, восстанавливаться монастыри. Было сделано очень много необходимого, чтобы Церковь обрела собственную инфраструктуру. Недостаточно было шесть тысяч храмов, надо было больше? Значит, нужно было открыть больше семинарий, больше монастырей. И это было сделано.
А то, что произошло за эти семь лет, — это попытка все то, что было сделано раньше, перевести из количества в качество. И вы знаете, что мы стали задумываться о том, как все это организовать. Как организовать по-настоящему социальную работу в Церкви, чтобы она проходила от центра, от Патриархии, через епархии, до приходов, до монастырей? Нужно было что-то сделать, чтобы усилить работу миссионерскую, образовательную, работу с молодежью, чтобы усилить присутствие Церкви в общественном, информационном пространстве. Ведь я занимался этими вопросами в 90-е годы, и помню, с какими трудностями мы сталкивались, какое крошечное место отводилось тогда Церкви в информационном пространстве.
Конечно, требовалось провести преобразования на уровне центрального церковного управления, потому что каждым из этих направлений должен был кто-то заниматься. И мы провели серьезную реформу центрального управления Московского Патриархата. Были созданы или реформированы Синодальные отделы, у них появилась конкретная повестка дня. Был создан Высший Церковный Совет, который объединил всех руководителей этих ведомств. Сейчас все вопросы решаются коллегиально. Мы слышим, о чем докладывают руководители. Каждый из членов Высшего Церковного Совета знаком с повесткой дня другого учреждения, происходит координация действий. Решения, которые принимают Синод или Архиерейский Собор, ставятся под контроль Высшего Церковного Совета. У нас есть сквозные темы, когда мы осуществляем контроль над всеми решениями от начала и до конца. Конечно, такого в Церкви раньше не было. На Соборах принимались хорошие решения, но зачастую их не исполняли — из-за текучки, из-за проблем…
Кроме того, надо было все эти импульсы вывести на епархиальный уровень, поэтому по такому же принципу теперь построено управление епархиями. Но ведь не на уровне епархий, в конце концов, народ живет — на уровне приходов. Значит, надо было эту структуру спустить на уровень приходов. У нас появились ответственные за социальную, молодежную работу, за образование, за миссию. И все это заработало.
Но поскольку Церковь Православная управляется епископатом, то без реального участия епископа во всех этих делах никакого успеха не будет. Все будут спрашивать благословения, а епископу будет трудно охватить весь огромный пласт проблем. И тогда возникла, может быть, самая важная, самая полезная мысль — увеличить количество епархий в Русской Церкви. Если сравнить с епархиями, скажем, в Греции, где город с населением в 20 тысяч имеет своего митрополита, то представляете, что такое один архиерей на пять миллионов, как это было в Краснодарском крае? Или один архиерей на десять или двенадцать миллионов, как это было в Москве? При всем желании управлять таким большим количеством паствы, — и духовно управлять, и организовывать всю профильную работу, о которой я сказал, — невозможно. Как-то я летел из Якутска в Иркутск — почти четыре часа на самолете. И я подумал: «Столько же, сколько от Москвы до Лондона. А что под нами? А под нами — два архиерея на все это пространство. Конечно, населения не так много, как в Европе, и дороги не такие хорошие, но ведь люди живут — в таежных поселках, на берегу рек. Они когда-нибудь архиерея видели? Никогда! А архиерей знает, что там священник делает? Не знает. Как же так? Как мы можем заниматься образованием, работать с молодежью, как мы можем организовывать все остальное, если архиерей не в курсе дела, если он имеет самое общее представление о том, что происходит?»
Возникла необходимость разукрупнить эти огромные епархии, и сегодня у нас в Русской Церкви, как я уже сказал, 296 епархий. Некоторые нас критиковали: «Увеличивается бюрократический аппарат». А что на самом деле произошло? Архиереи появились в районных центрах. А что такое появление архиерея? Создается епархиальное управление. Вокруг архиерея собираются образованные, преданные церковному делу люди, чаще всего из мирян, создается актив, который вступает во взаимоотношения с местными властями, с прессой, с общественностью, с больницами, с молодежными организациями, то есть на принципиально иной уровень выходит церковная работа в районах, причем не только в районных центрах. И мы сегодня видим несомненную активизацию всей церковной жизни, что связано, в первую очередь, с созданием новых епархий, с созданием той самой вертикали, о которой я сказал.
К чему это привело? Во-первых, в Патриархии, у Патриарха теперь больше информации. Мы знаем, что сейчас в Церкви происходит, причем не просто с точки зрения статистики, но и с точки зрения аналитики. Мы видим, что происходит от года к году, мы видим, как меняется работа в той или другой сфере, мы можем корректировать эту работу, что и происходит через Высший Церковный Совет и Священный Синод.
Поэтому можно оценивать и с точки зрения той же статистики, — конечно, многое изменилось. Но для меня самый главный показатель — это изменение отношения к Церкви в нашем обществе. Ясно, что общество очень разноликое, и всегда будут люди, критически относящиеся к Церкви и просто неверующие. Некоторые по политическим соображениям не симпатизируют Церкви — это уже другая тема, не будем о ней говорить. Но факт тот, что, несмотря на присутствие негативного или безразличного отношения, очень значительно увеличился интерес к положительной повестке дня Церкви. В этом смысле у меня большая благодарность к средствам массовой информации. Место Церкви в информационном пространстве стало совершенно другим. Я получаю каждый день аналитику, которую мне готовят Владимир Романович Легойда со своей командой. Я вижу, что происходит. Конечно, блуждать по всем сетям невозможно, но я слежу за всем тем, что происходит, благодаря аналитическим справкам, которые я получаю. Увеличивается интерес к Церкви.
И происходит это не потому, что мы какие-то хорошие или плохие, а потому что активность людей, вовлеченных в Церковь, приводит к таким результатам. Но еще раз хочу сказать, что мы пока в самом начале пути.
Ну и очень хотел бы подчеркнуть важность укрепления соборного начала в Церкви. Архиерейские Соборы стали созываться чаще. Было создано Межсоборное присутствие — совершенно замечательный орган, в который входят, как вы знаете, архиереи, духовенство, миряне, мужчины, женщины, молодые люди, монашествующие. Все соборные документы и вообще все серьезные, важные документы, на которых Церковь основывает свою деятельность, рождаются в недрах Межсоборного присутствия, то есть все вырастает снизу. Люди в группах пишут тексты, которые поступают на пленум, проходят через редакционные комиссии, а потом мы делаем то, чего не делает ни одна Церковь. Вот мы просили Константинополь: «Опубликуйте как можно быстрее проекты документов, чтобы народ их почитал». Нам говорят: «Нет, нужно эмбарго держать до начала Собора». «Да почему?» «Будет дискуссия». «Так слава Тебе, Господи, если будет дискуссия!» И я привел им в пример то, как работает Межсоборное присутствие. Мы готовим проекты, публикуем в Интернете — пишите, что хотите! Причем среди шумов, как я уже недавно сказал, бывают и серьезные сигналы, которые учитываются в работе над текстом. Мы считаем это очень важным, мы вовлекаем не только Церковь, но и практически все наше общество в обсуждение документов, имеющих общецерковное значение. Этого нет нигде, ни в одной Церкви. Не знаю, как на Западе, но тоже что-то не слышал о подобном. А у нас это есть, и я это очень ценю. Потому что мы часто снимаем напряжение, которое возникает, если церковная позиция вырабатывается под грифом «секретно», или «для служебного пользования», или «эмбарго до такой-то даты» и т.д. Мы разрушили все эти подходы. Мы совершенно открыты к тому, чтобы любой человек принимал участие в формировании общецерковной повестки дня и церковной позиции.
Вот что, по милости Божией, удалось сделать за последние годы.
— Александра Красногородская, газета «Известия». Как Вы относитесь к активному вмешательству общественных организаций, которое мы наблюдаем в последнее время, в работу выставок, мероприятий, в том числе на религиозную тематику? На Ваш взгляд, как это можно правильно оценивать? Как насилие над искусством или все-таки активную общественную позицию и в какой-то степени мнение общества?
— Для того чтобы понять, что происходит, нужно, я думаю, обратить внимание на следующее. Художник может обращаться к религиозной тематике, создавать художественные образы — живописные, скульптурные, литературные, кинематографические. Никогда Церковь не запрещала и не выступала против использования религиозной тематики в художественных целях. Достаточно пройтись по залам музеев, и вы увидите изображения — и эпохи Ренессанса, и Нового времени. Разные художники по-разному изображают Богоматерь с Младенцем. Возьмите Рафаэля, Леонардо да Винчи — ничего общего с каноническим изображением, как например, на Владимирской иконе Божией Матери. Но ведь Церковь никогда против этого не выступала. Конечно, в наших храмах только в XVIII веке появляется академическая живопись — она не является в полной мере канонической, но Церковь никогда ее не отвергала. То же самое и в музыке.
Но ведь есть и карикатура, издевательство, насмешка… Священные тексты, священные изображения представляются в виде карикатуры, насмешки, издевательства — над кем? Над Богом Творцом, над Господом Иисусом Христом, в Которого верят сотни миллионов, миллиарды людей! Что это, надо пропустить мимо своего внимания? Списать на свободу выражения? Но ведь можно провести целый ряд параллелей. Допустим, издевательство над национальными чувствами — вот попробуйте поиздеваться над Холокостом, нарисовать карикатуры. Не только евреи будут против — все скажут, что это недопустимо: «Там человеческие страдания, а вы издеваетесь». Но ведь точно так же нельзя издеваться над тем, во что верят люди религиозные. Это не должно становиться предметом для издевательств, а если вы издеваетесь, реакция может быть очень разная. К счастью, у нас не происходит так, как в исламском мире, но некоторых людей удержать невозможно.
У нас осуждают человека, который отреагировал радикально, но не осуждают тех, кто за месяц до выставки придал этим изображениям статус произведений искусства — не знаю, случайно или сознательно, — и выставил в Манеже. Давайте разбираться во всем: и в одном, и в другом, и в третьем. Давайте научимся жить, уважая убеждения друг друга. Вот тогда мы будем строить гармоничное общество. Но, ссылаясь на свободу человека, нельзя допускать издевательства над личностью, над нацией, над религией, над святынями.
Меня спрашивают, как я реагирую на столь радикальный поступок. Конечно, я не принимаю это как священник. Ведь над нами издевались в 20-е годы. Страшные богохульные «крестные ходы» по городам, никто с палками их не разгонял. Люди терпели — страдали, молились. Я застал издевательства над верой в 60-е годы, во времена Хрущева, когда пытались разгонять крестные ходы, когда рисовали и в газетах публиковали карикатуры на библейские темы. Мы терпели, понимая, что живем в несвободном государстве.
Но когда мы живем в свободном государстве, где у всех равные права, то у людей появляется возможность выражать свой протест. Я как Патриарх выступаю за мирные формы протеста. Вообще радикализм я не приемлю, в том числе протестный радикализм. Но если мы говорим об одном, то должны сказать и о другом. Перекос в общественной дискуссии в сторону осуждения одних и оправдания тех, кто спровоцировал подобную реакцию, на мой взгляд, является ошибочным. Это не ведет к гражданскому миру и согласию. Поэтому призываю тех, от кого это зависит, делать все для того, чтобы подобные конфликты в нашем обществе не возникали.
— Елена Яковлева, «Российская газета»: Ваше Святейшество, фигура Патриарха сегодня значима не только в Церкви, но и в обществе, в жизни многих религиозных людей. Конечно, в биографию Патриарха вглядываются люди — как в образец и модель. Хочу Вас спросить о неком нравственном опыте. Вера требует от нас прощать и любить врагов. Какого врага Вам было труднее всего простить и полюбить?
— Единственное, что мне очень трудно простить, — это воровство и предательство, потому что если человек способен украсть, когда ты ему доверяешь, или предать, когда ты ему доверяешь, то заставить себя любить такого человека очень тяжело. Но, выступая перед молодежью, я как-то сказал, что любовь к врагам — это отсутствие злобы. Именно такое отношение к врагам я не просто исповедую, но и переживаю в своей жизни. У меня нет эмоциональной злобы в отношении даже тех, кто совершил против меня некие действия. Нет! Если хотите перепроверить, спросите у моих сотрудников — они скажут: «Точно, абсолютно так!» Я не испытываю злобы. Но всячески порицаю подобного рода поступки и считаю, что они разрушают ткань нормальных человеческих отношений, которую сшить потом бывает очень тяжело.
— Константин Мацан, радио «Вера». Ваше Святейшество, Вы уже сказали о том, что сделано, сказали о прошлом, и я хотел бы спросить о будущем, потому что Вы в своих выступлениях часто говорите, что не нужно зацикливаться на прошлом, а нужно смотреть вперед, идти с упованием на Бога и верой в будущее. Это важно, как Вы говорили, и для народа в целом, и для каждого человека на личном уровне. Ведь христианство — это о том, какими мы все можем стать, а не только какие мы есть. Вот как правильно смотреть в будущее? Как Вы смотрите в будущее человека, будущее народа и личное будущее.
— Приведу вам следующий пример. Когда мне было 40 лет, я понял, что мне нужно подтянуть английский и греческий. С английским что-то получилось, до какого-то уровня я его подтянул, а вот на греческий времени не хватило. Когда мне исполнилось 55, я вернулся к этой теме и подумал: времени остается — совсем немного, чтобы еще и языки изучать, учитывая текущую повестку дня. А в 70 лет я мало думаю о том, что должен сделать в будущем. Я просто предаю себя в руки Божии, потому что в Слове Божием сказано: «семьдесят лет, аще же в силах — восемьдесят» (см. Пс. 89:10). Это возраст, когда ты не можешь измерять будущее конкретными отрезками времени и сказать, например, что в следующие пять лет должен сделать то-то и то-то. Это просто невозможно, или это был бы прекраснодушный взгляд, не соответствующий действительности. Так что, если Господь даст силы, разумение, крепость, буду, уповая на волю Божию, трудиться над тем, что могу сделать.
Что же касается будущего нашего народа, будущего Церкви, то ведь еще в Ветхом Завете сказано, что есть два пути — путь жизни и путь смерти (см. Втор. 30:19), и в каждый момент времени мы избираем тот или иной путь. Отдаваясь греху, мы идем по пути смерти. Преодолевая грех, мы встаем на путь жизни. Это справедливо в отношении человека, в отношении общества, в отношении всей нашей планеты. Это постоянный выбор, и никто не может прогнозировать его результатыю Все зависит от нравственного состояния личности — именно здесь, в сердце человека, все и решается. Если мы открываем свое сердце греху, то у нас нет будущего. Если мы воспитываем своих детей в безразличии ко греху, то у нас нет будущего. Если мы теряем способность различать добро и зло, то у нас нет будущего. А если мы, несмотря на искушения и соблазны, преодолевая притяжение греха, воспитываем детей в сознании того, что хорошо и что плохо, то у нас есть надежда на будущее.
— Валентина Трубецкая, «Интерфакс-Религия». Ваше Святейшество, у меня, если позволите, вопрос об Украине. За последние три года сделано много такого, после чего кажется, что национальное примирение в этой стране уже невозможно, тем более невозможно примирение с Россией. Как Вы считаете, при каких условиях примирение все-таки могло бы произойти, и сколько времени, учитывая масштаб содеянного в последние годы, мог бы занять этот процесс?
— Я считаю, что это примирение не просто возможно, но и непременно будет, потому что в конфликт между Россией и Украиной вовлечено меньшинство людей — то самое, которое мы видим на телеэкранах, те, кто марширует, кто произносит агрессивные речи в отношении России. Есть и среди наших людей те, кто на дух современную Украину не переносит. Но если посмотреть на весь пласт народной жизни, то это абсолютное меньшинство. Этот конфликт глубин не затронул.
Именно на этом, я думаю, основывается миротворческая позиция Украинской Православной Церкви, которая знает свою паству и которая обращается с миротворческим призывом и к Востоку, и к Западу. Вот если миротворческий потенциал Церкви не будет разрушен, то примирение несомненно состоится. Все это может произойти очень быстро, потому что болезнь не проникла в глубину народной жизни ни на Украине, ни в России. Поэтому очень важно выстраивать мудрую политику, очень важно продолжать миротворческие усилия Церкви и делать то, что делает наша Церковь. Каждый день мы молимся о примирении на Украине и верим, что Господь услышит нашу молитву, и снизойдет мир на украинскую землю и восстановятся отношения между братскими странами и народами России и Украины.
Без этой веры жить невозможно, ведь что такое этот конфликт перед лицом 1000-летней общей истории? Поэтому надеемся и верим, что Господь приклонит Свою милость к народу России и Украины, к народу, на который простирается пастырская забота нашей Церкви.
— Андрей Афанасьев, телеканал «Царьград». Ваше Святейшество, мы как журналисты находимся в достаточно агрессивной информационной среде. Вот как православному человеку, православному журналисту реагировать на зло, с которым мы непременно ежедневно сталкиваемся?
— Зло может быть разным. Есть онтологическое зло, есть зло, которое исходит от конкретных людей, есть зло, которое порождается социальной, несправедливостью, — думаю, какого-то общего совета быть не может. Но журналист, особенно православный, обязан отстаивать добро, и в этом смысле он запрограммирован на вступление в диалог и даже в полемику. Ведь если вы умолкнете, кто же в этом информационном пространстве будет говорить? Вот тогда зло и будет распространяться. Здесь проходит линия борьбы, и уходить от этой борьбы нельзя. У Церкви, конечно, свой язык, у журналистов может быть свой, и надо избегать крайностей, но я не хочу никого здесь учить, — каждый из вас человек высококвалифицированный. Поэтому вы сами найдете правильный язык. Но стоять на стороне добра — это и значит стоять на стороне жизни, мы только об этом и говорили. Это значит встать на путь жизни, а для журналиста это очень важный мировоззренческий выбор.
— Дарья Баринова, православный журнал «Фома». Ваше Святейшество, скажите, пожалуйста, какие люди повлияли на формирование Вас как человека, мыслителя, пастыря?
— Думаю, в первую очередь, конечно, родители — папа и мама. Они очень сильно повлияли на меня, на мое духовное, религиозное формирование. И вообще атмосфера в семье. Большое влияние оказал дед — примером своей исповеднической жизни, примером мужественного стояния за веру.
В интеллектуальном плане положительную роль сыграл коллектив ленинградской геологической экспедиции, в которой я работал после восьмого класса, продолжая учебу в вечерней школе. Это был замечательный коллектив: многие, кто работал в нем, принадлежали к старой петербургской интеллигенции, люди были религиозные, очень интеллигентные. Они привили мне интерес и любовь к классической музыке, к литературе. Я участвовал вместе с ними в разного рода литературных вечерах, мы посещали выставки, филармонию, музеи.
Это был очень положительный фактор, который повлиял на мое становление. Потому что в семье в силу очень сложных материальных и жилищных условий (мы все жили в одной комнате) было не до филармонии. Хотя родители, конечно, водили нас в музеи, на какие-то детские спектакли, это я хорошо помню. Мама была учительницей, прекрасно владела немецким языком, что-то мне переводила с немецкого, это все было. Но сильное интеллектуальное, эстетическое влияние оказала, конечно, та среда, в которой я работал.
Наконец, я думаю, самое большое влияние на меня оказал владыка митрополит Никодим. Я пришел (в духовную семинарию и академию — Прим. ред.) с несколько иными взглядами на жизнь, на Церковь, на происходящее в мире. Он сумел привить мне очень реалистический подход, который потом помог мне в решении, в том числе, многих церковных проблем.
Но самое главное, это был пример беззаветной веры и беззаветной преданности церковному делу. В 48 лет человек умер от седьмого инфаркта! Все было брошено на служение Церкви. Он спал по три-четыре часа, все остальное время он трудился, преодолевая, в том числе, и невероятно сложные условия, в которые была помещена Церковь, потому что в его обязанность входила и сфера церковно-государственных отношений. Поэтому не только его размышления, не только его феноменальная память, не только его знание иностранных языков, но его трудолюбие, его работоспособность, его твердость в отстаивании убеждений, его удивительная преданность литургической, церковной жизни — все это в совокупности произвело на меня очень сильное и, я думаю, решающее влияние.
— Сергей Юргин, православный телеканал «Союз». Ваше Святейшество, в обозримой перспективе Вы видите российское общество более религиозным или более секулярным?
— Несомненно, значение религиозного фактора в жизни нашего народа будет увеличиваться. Нужно быть совершенно слепым, чтобы не видеть грозных явлений, которые сегодня проявляются в жизни всего рода человеческого. А ведь люди обращаются к Богу обычно тогда, когда трудно, когда тяжело. Помню огромный всплеск религиозности в послевоенном Ленинграде, когда все храмы были битком набиты народом: тысячи стояли вокруг храмов, опыт войны привел людей к вере.
Сегодня множество опасностей подстерегают человечество. Думаю, что преодоление этих опасностей также будет сопровождаться ростом религиозности. Хотя есть силы, которые борются с религией, с верой. Мы тут говорили о кощунстве, об издевательстве. Я все время себе задаю вопрос: почему верующие люди никогда не издеваются над атеистами? Вы когда-нибудь видели или слышали об этом? Ни разу, никто. Им в голову не придет издеваться над человеком, потому что тот в Бога не верит. Почему издеваются над верующими людьми? Мистический фактор. Один только этот фактор должен убедить людей в существовании Бога, от противного — в существовании сатаны, а значит и Бога. И чем больше будет таких проблем, тем больше будет расти религиозность людей, сознающих, прежде всего, опасность, исходящую от многих и многих обстоятельств современной жизни.
Источник: Пресс-служба Патриарха Московского и всея Руси
