– Подселили всё-таки ко мне абортницу, – говорит Сонька, заходя в нашу палату и делая неприязненную гримасу. – Сидит, ждет. Киргизка какая-то, вроде. Или казашка. У нее, прикиньте, девчонки, муж есть. И она пятый аборт уже делает, говорит, муж детей не хочет, вообще – он ей говорит: «Нам с тобой работать надо». Нет, ну это вообще, я не понимаю!
Соньку отселили от нас в двухместную палату, но вовсе не потому, что у нее обнаружили ВИЧ, а потому, что она простыла и закашляла, это для нас сейчас опасней, чем Сонькин ВИЧ, потому что мы здесь все, и Сонька тоже, лежим «на сохранении». Но Сонька всё равно сидит у нас второй день, ей одной в палате скучно. А Сонькина кровать у нас пока пустует. Врачи стараются всё-таки тех, кто появляется в этой больнице на день сделать аборт, к беременным не подкладывать, если есть свободные места в других палатах. Но прошли несколько абортниц и через нас, в те дни, когда кто-то выписывался и у нас освобождалась койка.
Все замолкают, когда вновь прибывшая женщина, располагаясь на кровати, на вопрос палаты: «Ты тоже на сохранение?» отвечает бодро так: «Не, я на аборт». Поначалу пытались как-то робко, полушутя, отговаривать, ну как-то так: «Смотрите, может, передумаете еще?», «У тебя время есть еще, а? Врачи только рады будут, сразу отпустят!»
Потом поняли, что ни к чему это. У каждого своя жизнь, свои решения. Никто их тут не отменит. Это для нас то, что там, в животах где-то внизу – наши детки еще совсем крошечные, а для кого-то это совсем таким вот смыслом не наполнено. И это их дело, не наше. И мы не вправе их судить. Жалко просто, да.
Дольше всех за нерожденных детей вступалась Сонька: «Мы тут за каждый день боремся! А вы вот так запросто от них отказываетесь! Подумайте, ну вы чё!»
Мы и вправду тут боремся за каждый день. За каждый час. Когда приходит надобность пойти пописать, начинает трясти мелкой дрожью: нужно снимать трусы и смотреть, что там – вдруг снова капли крови, и надежды снова станет меньше? Если «там» всё чисто, настроение улучшается на несколько часов, а когда утром встаешь, как страшно! А когда ночью живот начинает ныть, страшно лишний раз повернуться с боку на бок, всё время страшно, страшно. А когда кто-то из нас идет на ультразвук, который должен определить, жив ли твой ребенок внутри тебя, то другие девчонки идут с тобой – чтоб подхватить и поддержать, когда ты выйдешь – а ну как с приговором?
И вот открывается дверь, и мы привстаем в ожидании, а она плачет, а мы – ну??? А она (или я) – «Господи! Живой! Живой! Сердце услышали! Бьется! Такая масечка, а уже сердце бьется! И хвостик!»
Сонька гладит себя руками по низу живота, который пока что совсем не выпирает даже, и приговаривает: «Сиди там! Смотри у меня! Сидиии!»
Соньке врачи сказали, что у нее есть все шансы родить неинфицированного ребенка. Рассказали ей, как и что. Сонька обнадежилась. Она хочет девочку. У нее уже почти двенадцать недель – критический срок, переживешь его, говорят, и дальше легче будет.
Когда Соньку сюда привезли, мне показалось, что это тетка за сорок и изрядно побитая жизнью – за время здесь Сонькино лицо разгладилось, просветлело, оказалось, что она хорошенькая девочка с огромными глазами и челкой. Вот уже две недели Сонька не колет себе героин и говорит, что больше не собирается. С ВИЧем-то она еще много лет проживет, а вот с наркотиками вряд ли, и у нее же теперь дочка – Сонька уверена, что дочка.
Улыбается, читает книжки – только я и Сонька в нашей палате книжки читаем. Надеется, радуется всему – будто не ей на днях, взяв кровь с помощью опытного анестезиолога в операционной из паховой вены, ибо до прочих было не добраться – поставили такой мрачный диагноз. В ее жизни появился новый смысл. Она примирилась с богатыми родителями, навестили они ее всё-таки на пятый, что ли, день, привезли сумищи с провиантом. Красивая Сонька, плечи в татуировках, кожа белая, ходит вприпрыжку, вся светится, угощает нас вкусным, подбадривает, не может усидеть в своей карантинной палате, приходит к нам.
Гладит свой животик, а врач, увидев это, на нее то ли шутя, то ли всерьез – «Руки прочь от беременной матки!»
А тут каждый день одна за другой, у них всё в порядке, они могут носить и носить, и гладить низ живота, и ходить гулять без боли, и путешествовать с животиком, и даже танцевать и потом родить в срок – а им не надо совсем.
Операционная прямо напротив нас. Большая, современная, с софитами, с сияющими инструментами, двери стеклянные – да впрочем, их и не закрывают. Проходя мимо, можно увидеть, как лежат женщины на кресле. В красивых комбинашках, задранных на грудь, ноги врастопырку, вон туда заглядывает вся компания наших докторов. Всех делов на десять минут. Потом ее выкатывают, чуть прикрытую халатиком, мертвенно-бледную, с открытым ртом, отходить от наркоза под присмотром, к посту медсестер, а проще – прямо в коридор. Сначала страшно было ходить мимо, потом привыкаешь, идешь мимо этих каталок.
А я поначалу думала, что души малюсенькие, невидимые, как птички, мечутся, изгнанные, тут под потолком больничным, не находят выхода, страшно им. Раз-раз, наркоз, кюретка, эмалированный поддон – паалетела милая пташка, вон, к другим таким же, их тут десятками.
Потом запретила себе об этом думать. Прохожу равнодушно мимо бесчувственных тел на каталках, под красивыми халатиками – мне бы пописать так, чтоб потом не звать доктора в страхе. А они пусть как хотят.
Как-то моюсь в душе, одной рукой держусь за стенку, чтоб не упасть, а в соседней кабинке кто-то бодро так плещется, чуть не поет. Открыли дверки, одеваемся вместе. Женщина молодая такая, веселая, загорелая, сунула кровавые пеленки в мусорный бак, тут же давай болтать: «А, лежишь тут? А я вот на аборт, три часа назад сделали уже, щас помоюсь, домой пойду. Еле успела, почти три месяца уже, живу с парнем, он сначала хотел, а тут мы с ним поссорились, он мне – э! А я ему – а! А он мне! Козел он, в общем. Ну я и думаю – вот тебе! Получай! Хорошо, до трех месяцев успела, потом вредно было бы уже. Будет знать!»
Она надевает шелковый халатик и уходит, пожелав мне здоровья, а я пытаюсь поднять ногу, чтоб надеть трусы, и тупо думаю: «Кто будет знать? Кто?»
Они, как правило, те, кто тут по поводу абортов, сами приходят и сами уходят. Их не приходят встречать мужчины, не сидят над ними, когда они выходят из наркоза. Ну, редко, очень редко, когда замужем – сочувственный муж встречает жену, приходит к ней с одеждой, поддерживает. Только они цветов врачам не дарят, да и глупо было бы. Да и врачи не взяли бы.
К одной мама пришла сразу после операции – ее как раз подкладывали в нашу палату. Привели девочку лет 15, хорошенькую, как ангелочек, тихую, нежную, светленькую. Девки наши, конечно, давай знакомиться – она что-то прошептала тихо и села, глядя в одну точку. Никто с ней не пытался поговорить – вообще, молчали все, пока она тут сидела. Через час ее позвали, и мы все аж замерли – такой воробышек, это ж ровесница моих старших детей, бее-еедная, как это так!
Привезли, лежит под одеялом, ее там и не видно почти, даже доктор пришел заглянуть, жива ли она – где там, говорит, этот бедный цыпленок?
Тут явилась мама – деловая мадам моих примерно лет, ей самой еще рожать и рожать, ну или воспитывать? А? да что там… деловито подняла дочку, выковыряла из-под простыней, одела, увела, цокая каблуками в бахилах. Всего делов-то. Можно деточке жить дальше. Без проблем.
– Она там из наркоза выходит! – снова открывает дверь нашей палаты Сонька. – Лопочет по-своему что-то, мне страшно, девчонки, сидеть там с ней.
Это она про маленькую степнячку, которая при муже пятый раз от ребенка избавляется, потому что муж хочет, чтоб она работала. Мы еще немного обсуждаем покорных восточных женщин и дружно решаем, что вообще-то выставить за порог бы такого мужа, но, видно, традиции послушания велят по-другому. А может, ей и самой не больно-то надо?
Однако Сонька уходит обратно, сердобольная, а вдруг что понадобится, в их двухместной палате-то больше никого.
Вечером рассказывает:
– Она что-то сначала по-своему бормотала, кричала, а потом вдруг глаза открыла и говорит мне ясно так: «Дай телефон, я ему позвонить хочу! Я сказать ему хочу, как я хотела ребенка! Дай телефон, я ему скажу, как я детей хочу, пусть он знает, пусть он знает!!!»
Сонька сначала подумала, что «узкоглазая» бредит, а та приподнимается, просит дать трубку.
– Я дала ей, – продолжает Сонька, – она номер набрала и давай по-своему рыдать туда. Кричит и плачет, не понятно ничего. А толку-то теперь.
Уже к вечеру Сонька снова одна в своем карантине. Маленькая черненькая женщина ушла, отплакавши, откричавшись, отойдя от наркоза, снова сделавшись молчаливой и покорной, со своими пакетиками – тапочками и ночнушкой.
– Одна пошла, – вещает Сонька. – Никто не встретил, не пришел за ней. И в окно я ее видела. Одна пошла. Туда, к остановке.
Мы вздыхаем, слезаем с кроватей и идем на уколы. Нам и нашим детям нужно пережить еще одну ночь.
Автор: Маша Стрельцова, источник: pravmir.ru.
